Сергею Михайловичу Чуракову, участнику Великой Отечественной войны, кандидату технических наук, доценту, ветерану труда Полоцкого государственного университета 2 декабря 2017 года исполнилось 95 лет!
Сергей Михайлович – Вы Победитель!!! Вы – последний из живых окопных солдат Победы Полоцкого государственного университета. Вы – Победитель над возрастом, над всеми невзгодами и испытаниями, предназначенными судьбой. О Вашем высоком профессионализме помнят коллеги и ваши студенты. Ваше жизнелюбие, настоящая интеллигентность – пример для всех, кто был с Вами знаком!
Что может вместить жизнь, которая выпала на сложные противоречивые 20-30-е годы предвоенные годы?! Родился в Петрограде (вскоре переименован в Ленинград, а сейчас Петербург) в семье преподавателей университета. В 1940 г. закончил 183-ю полную среднюю школу Петроградского района города Ленинграда.
А затем Великая Отечественная война! Сергей Михайлович встретил её курсантом Ленинградского военно-топографического училища, в которое поступил в 1940 году. С апреля 1942 года и до победного окончания войны – военная жизнь – в ней было всё. Сергей Михайлович видел смерть не только немцев, но и своих товарищей, и выполнял свой долг, был патриотом своей Родины. Он освобождал нашу Беларусь, Литву. Война для него закончилась в Восточной Пруссии, в Кёнигсберге. Свидетели этого – сохранившиеся документы:
С.М. Чураков – кавалер двух боевых орденов: Отечественной войны 1-й степени и Красной Звезды, а также медалей «За отвагу», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941 – 1945 гг.» и многих других наград.
В сборниках «Солдаты Победы Полацкого университета» и «Великая Отечественная война в наших судьбах» можно прочитать полные драматизма и трагизма воспоминания Сергея Михайловича о войне, которые характеризуют его как солдата, который ни о чем не забыл и навсегда оставил в душе пережитое.
После демобилизации, с 1946 по 1952 гг., учился на дневном отделении Ленинградского горного института, который закончил с отличием и уехал по распределению в Челябинскую область.
Работая в объединении «Челябинск-уголь», С.М. Чураков заочно окончил аспирантуру в Ленинградском горном институте. В мае 1968 г. защитил кандидатскую диссертацию. Впоследствии работал исполняющим обязанности доцента кафедры геодезии в Иркутске и в Ленинградском научно-исследовательском институте горной геомеханики и маркшейдерского дела на должности старшего научного сотрудника. С 1969 по 1975 гг. – доцент кафедры геологии Кадиевского филиала Коммунарского горно-металлургического института в городе Кадиевка Ворошиловградской области.
38 лет, с 1975 года по 2013, судьба Сергея Михайловича была связана с нашим высшим учебным заведением. Избранный доцентом кафедры санитарной техники и охраны труда Новополоцкого политехнического института, он уже с ноября 1975 по сентябрь 1976 гг. занимал должность декана строительного факультета. С сентября 1976 по ноябрь 1979 гг. – декан санитарно-технического факультета; одновременно, с сентября 1976 по июль 1987 гг. – заведующий кафедрой геодезии. С 1987 г. и до выхода на пенсию трудовая деятельность Сергея Михайловича Чуракова связана с кафедрой геодезии и кадастров, доцентом которой он являлся.
Потомственный интеллигент, рожденный в Петрограде, он всегда ощущал ностальгию по городу детства, в котором у него уже никого не осталось…
Ниже предлагается рассказ – это дань любви и уважения к своим родителям, который красноречиво свидетельствует о ещё одном таланте Сергея Михайловича Чуракова – литературном.
Сергей Чураков
БЛИЗКИЕ МОИ
Старинный, угловой, шикарной постройки, отделанной гранитом «под скалу», пятиэтажный дом одним фасадом выходил на Кировский проспект (сейчас и до революции – Каменноостровский, а одно время улица Красных Зорь), другим – на улицу с ласковым названием Песочная. Остальные две стороны дома соседствовали: западная – с маленьким детским садиком, а северная – с небольшим парком, чудом которого были три огромных, необхватных многовековых дуба и красивый резной двухэтажный деревянный дом. Говорили, что в этом домике бывал и А. С. Пушкин, но в блокаду он пошел на дрова.
Как и все другие ленинградские дома старой постройки, каменный дом имел множество лестничных подъездов, проездов и внутренних двориков. Но из всех подъездов главными были три. Один из них был расположен со стороны Кировского проспекта и имел форму полукруглой ниши, врезанной в стену дома. На ней, с правой стороны от массивных входных дверей, была нанесена черная горизонтальная черта, приблизительно на уровне пояса, с надписью, свидетельствующей о том, что этого уровня достиг подъем воды при декабрьском наводнении 1824 года. Три других подъезда располагались со стороны Песочной улицы во внутреннем дворике. Дворик от улицы был отгорожен металлическим узорчатым, кованым забором на высоком гранитном основании. Середину забора занимали широкие красивые двустворчатые ворота. Все эти четыре подъезда были оборудованы лифтами, и лестничные окна представляли из себя витражи.
В квартиру второго этажа, расположенную по центральному подъезду внутреннего дворика, по рассказам родителей, я «въехал» когда мне не было еще и года. В огромной квартире, общая площадь которой была не менее 300 м2, с шестью большими комнатами, каминным залом, комнатой для прислуги, большой кухней, ванной и туалетами первоначально жило две семьи: нас четверо и ещё семья из 3 человек. Но время шло и в скором времени не только заняты были все комнаты, но и каминный зал был уже тоже комнатой, а наша семья из двух комнат «перебралась» в одну. Это «стало возможным» тогда, когда отец согласился временно пустить в меньшую комнату своего хорошего знакомого с женой, а мама, считая этих знакомых благородными, добропорядочными и честными людьми, отдала им ордер на квартиру, решив, что они сами могут платить кварплату за комнату. «Временно» стало постоянным и вскоре «хороший» знакомый обменял эту комнату с другими людьми. Мы остались в одной комнате, но до поры до времени не чувствовали никаких стеснений (по крайней мере мы – мальчишки). Комната была большая, в два широких окна с высоким лепным потолком. Правда, по мере того, как я и мой брат вырастали, нам потихонечку становилось все теснее и теснее и я в ночное время спал уже на… столе.
Большой дубовый стол на резных ножках стоял посередине комнаты. Он был раздвижным, но и в сложенном виде занимал значительную, центральную часть комнаты. Раздвижная система стола требовала наличия всяких полочек с его нижней внутренней стороны. Этими полочками мы с братом пользовались для складывания еды, когда нам нужно было по быстрее удрать на улицу. На полочки складывались котлеты, макароны, каши и т. д. и т. п. Когда складывать было уже некуда, то мы потихоньку от родителей «выгружали» все это за окно.
Дома мы с братом были предоставлены самим себе. Поэтому большую часть времени мы проводили на улице или в кружках и различных секциях. Достаточно сказать, что я занимался в яхт-клубе, в драмкружке, гимнастикой, греблей, хоккеем и боксом и «успевал» облазить все чердаки и подвалы нашего дома, спуститься с пятого этажа по лифтовому канату, а в десятом классе ещё и назначить свидание девушке и погулять с ней в многочисленных садах Петроградской стороны. Брат же, как помню, занимался лыжами. Он был на три года старше меня и до призыва его в армию мы жили друг с другом, как кошка с собакой. Правда это была «междоусобная» война, но когда дело касалось взаимовыручки и внешней потасовки, то здесь действовали совсем другие правила. И коль скоро я начал повествование о брате, то и начну свои воспоминания по восходящей.
По рассказам моих родителей я был в младенческом возрасте капризным и горластым ребенком и, однажды, измучившись с таким дитятей, мама в сердцах как-то сказала: «Убить тебя мало!»… Может быть, на этом и закончилась бы моя младая жизнь, если бы не перехватили моего брата с молотком по дороге к моей кроватке. Мамины слова он принял буквально. Юношей он был высок ростом, хорошо сложен. Девчонки на него заглядывались. Какое-то чуть пренебрежительное отношение к сверстникам иногда играло с ним злую шутку – его поджидали в подворотнях и часто не только чтобы поговорить. Ни один и ни два раза мне приходилось выручать его из довольно-таки щекотливых ситуаций. Кончив девять классов, он не захотел учиться дальше и пошел работать на завод, где проработал до призыва в армию. С началом Отечественной войны в составе батальона морской пехоты в должности старшины первой статьи воевал на Ленинградском фронте. В 1942 году под Невской Дубровкой был тяжело ранен и вместе с госпиталем эвакуирован в г. Шарья. После выздоровления был комиссован и поступил в Ленинградский кораблестроительный институт, который в то время находился в Горьком (Нижнем Новгороде). Как ему удалось стать студентом института с девятью классами образования и сплошными школьными тройками – одному Богу известно. Но, говорят, что во время войны фронтовикам такие привилегии были. После снятия блокады Ленинграда, вместе с институтом и молодой женой, тоже ленинградкой, он переезжает в Ленинград и поселяется в маленькой, совсем маленькой комнатушке у тещи. Вскоре, однако, он переходит учиться в Высшее мореходное училище и, как следствие на полуказарменное положение. По окончании училища на «международные» отметки он долго и благополучно плавал в «загранку», старшим механиком – «дедом». Из нашей семьи он, пожалуй, любил больше всего маму и всегда, приходя из плаванья, радовал ее каким-либо подарком. По отношенію к отцу и ко мне всегда ощущался какой-то «запашок» снисхождения, милости, а не открытость души. Поэтому наши отношения были корректными, но не душевными. И во многих случаях его, кажется добрые начинания или дела, превращались в неблаговидные поступки. Однако, для матери он был ближе, чем я. Нет, я не был обижен любовью со стороны матери. Она и баловала, и наказывала меня одинаково с братом. Но… если наказывала, то по-старшинству. А каково видеть наказание брата и ждать, ждать той же участи для тебя?! Правда, наказывать было за что. Например, за разбитое огромное зеркальное трюмо красного дерева, которое мы “в пылу борьбы”, опрокинули на пол. Звон был таким, что сбежались соседи. Или – драка на кушетных валиках, когда я выскочил из комнаты в коридор, а брат с валиком в руках стал за дверью, поджидая меня. К несчастью сосед решил полюбопытсвовать, что это мы там шумим? Он медленно стал открывать дверь… Позднее, жалуясь маме, он говорил, что на него упал дом.
Мама была молодая и, конечно же, самая красивая. Когда она выходила с нами на улицу, все думали, что это идет сестра с братьями. В детстве она жила на Выборгской стороне, в рабочем районе Петрограда. Была она третьим ребенком моей бабушки – изумительной, сказочной старушки, которую знали все дворники и мороженщики округи и, которая обстирывала их всех. Отцом мамы был немец – мастер завода Нобеля. Мама была первой и единственной его очень любимой дочерью. Поговаривали, что он был весьма точен (можно было проверять часы – так рассказывала мне мама). В нашей комнате висела большая фотография, на которой был изображен мужчина с красивыми вьющимися волосами каштанового цвета. Довольно окладистая тоже вьющаяся борода и усы скрывали нижнюю часть лица, а глаза говорили тебе: «Я знаю все твои проделки, и ты меня удивляешь!» В начале войны 1914 года его интернировали, и с тех пор мы о нем ничего не знали.
Мама была общительной веселой и, судя по тому, что успела не только в 1918 году очаровать скромного парня в красных кожаных «революционных» штанах, моего будущего отца, но и на новогоднем праздничном вечере сумела пригласить В. И. Ленина, была еще и отчаянно озорной. В детстве я часто слушал, как она пела. И каждая песня ее или старинный романс исполнялись ею так, что я ясно представлял себе то, о чем в них говорилось. Это было – не сравни теперешним исполнителям. В песнях и романсах, исполняемых ею, была душа.
В смутные революционные и послереволюционные времена она, вместе с моим отцом, моталась по хлебным и бесхлебным губерниям и областям на петроградском продпоезде. Позднее, когда я уже ходил в школу, она работала на ниточной фабрике и занималась в школе художественного слова у профессора Сладкопевцева. По окончании школы и до начала Отечественной войны она руководила драмкружком и кружком художественного слова во дворце пионеров г. Петергофа. С началом войны она перешла работать в военный госпиталь старшей медсестрой в осажденном Ленинграде и в 1943 году через оз. Ладога, вместе с госпиталем была эвакуирована на «большую» землю.
Первая половина жизни отца прошла в путешествиях и поисках старшего брата – матроса с броненосца «Потемкин». С южных окраин России через Турцию, Персию, Ирак, Сирию, Палестину, Египет, Ливию, Тунис, Алжир, Марокко и Францию возвратился он в революционную Россию, будучи уже членом анархической партии Франции, имея специальность шофера. Впоследствии, став уже коммунистом, он говорил мне, что программа и действия французских анархистов были куда ближе к истинным коммунистическим идеям и делам, чем проводившаяся линия строительства коммунизма в Союзе. Вернее всего, именно идея построения коммунизма и была той силой, которая двигала им в это бурное революционное время, носила его по степям Поволжья и Дона комиссаром продовольственного поезда, перевозившего реквизированное зерно в голодный Петроград. Позднее, как я его помню, он редко бывал дома, потому что совмещал работу с учебой в институте востоковедения им. А. С. Екукидзе. Меня всегда удивляли в нем феноменальные способности в изучении иностранных языков (восемь – в совершенстве), хорошие организаторские способности и крайнее неумение сделать что-нибудь по дому. Помню, как он «чинил» свое рабочее старинное кресло. Ремонт занял целый день. В ход шли и гвозди, и шурупы, и винты. Это в красное дерево-то!!! Применялись и веревки. Наконец, в непокорную ножку кресла был вбит и загнут последний гвоздь, вкручен последний шуруп и намотан веревочный канат, но… ножку пришлось посадить на клей.
Он очень любил мою маму, и она была полной хозяйкой в доме.
Наказал он меня дважды – за сломанную бритву (я точил ею карандаши) и за то, что подобрал деньги, выброшенные мальчиком нашего дома из окна. Наказание заключалось в том, что он перестал со мной разговаривать. Добрейший человек он, по-моему, печалился этому больше, чем я, хотя это наказание действовало на меня больше чем ремень, а это бывало, и крики мамы. Конечно, если бы мама знала, что мы выделывали во дворе, то наверно следовало на нас испробовать ремни отцов всего двора, по крайней мере. Все чердаки, подвалы, канаты лифтов были освоены нами в совершенстве.
В 1936 году, когда отец был уже кандидатом наук и доцентом Исторического факультета Ленинградского университета, после партпроверки ему не возвратили партбилет, мотивируя эти действия нарушением процедуры приема его в партию. И только ходатайство депутата Верховного Совета академика А. А. Байкова позволило ему продолжать вести занятия и читать лекции в университете, где он проработал до 1953 года. Выйдя на пенсию, он продолжал работать над книгами и словарями. Работоспособность его была удивительна, и работал он до своего последнего дня. Его большой рабочий стол был всегда, как нам казалось, беспорядочно завален различными бумажками, книгами и статьями, но стоило только попробовать переложить что-нибудь куда-нибудь, как он просил (в какой раз!) нас этого не делать. Но, стол был большой со множеством ящиков, а в них была уйма отделений! В отделениях лежали интересные для нас вещи. Роясь в ящиках, мы невольно нарушали порядок на столе, а лишить нас удовольствия ковыряться в ящиках его добрая душа не позволяла. И просьба оставить в покое его записи и бумажки повторялась не единожды. К сожалению, настоящее рабочее место появилось у него только тогда, когда он и мама, после ликвидации блокады Ленинграда возвратились вновь в родной город, уже в свои законные две комнаты коммунальной квартиры. Почему «к сожалению»? Да, потому, что большую часть своей жизни ему пришлось работать в трудных, стесненных условиях…
Я, после окончания горного института уехал на Урал, брат купил и перебрался в новую квартиру.
Только через четыре года после отъезда на Урал я посетил вновь моих милых родителей. Они по-прежнему были бодры и здоровы. К сожалению, время показало, что не все было так хорошо, как казалось. Это была грустная история, но я не хочу огорчать моих читателей…
Т.А. Грудницкая, хранитель фондов музея науки и просвещения Полотчины